Костик, как и положено потомку, заинтересованно склонился над чемоданом. Колька хмыкнул, а Миха заявил:

– Это все фантастика. Однозначно. – У Михи тоже была своя роль: во всем сомневаться, чтобы Саша в запальчивости выложил как можно больше фактов, даже тех, о которых предпочел бы умолчать. – Интересно получается: никакого князя не было, а вещей осталось целый чемодан.

– Как это не было? – возмутился Саша и, запустив руку в чемоданное нутро, извлек из него пачку писем, увязанную дряхлой лентой. – А это что? – Он потряс письмами, вытащил одно из них, прочел наугад: – «...Он хотя и граф, но натурой обладает низкой, лакейской. Всячески притесняет меня и мечтает избавиться от моего присутствия в его доме любым путем... Зато, друг мой, юная графиня – очаровательное существо, и, кажется мне, в ее сердце нашелся уголок для бедного ссыльного гусара Оболенского...» Каково?

– Интересно! – подхватил Костик. – А не могли бы вы подробнее рассказать об истории князя Сергея?

Саша отошел к столу, за которым Афанасий Иванович разбирал старые рукописи, раскурил от свечи длинную трубку, уселся в глубокое кресло и начал свой рассказ:

– Году, кажется, в 1828-м или несколько позже осужденный на вечное поселение в Сибири за причастность к декабрьскому восстанию декабристов и лишенный дворянского достоинства юный «штап-ротмистр гусарскаво полка княсь Сергей Оболенской» – так он подписывал свои письма – отправлялся в дорогу...

Саша рассказывал неторопливо, попыхивая трубкой, и ребятам казалось, будто в густых клубах дыма, окутавших его и затягивающих подвал романтической завесой, возникают драматические картины далекого прошлого...

...Уездный городок. Ямская станция. Глухая осенняя пора. Рваные, торопливо бегущие по серому небу облака. Мелкий грустный дождь.

В простую коляску с поднятым верхом возница укладывает немудреные пожитки князя Оболенского, пристегивает сзади чемодан, стянутый ремнями.

Оболенский садится и бережно ставит на колени небольшой дорожный сундучок потемневшего дерева.

Рядом с князем солидно усаживается толстый и усатый урядник, сопровождающий ссыльного. Он важно кряхтит, устраиваясь поудобнее, косится на сундучок и, постучав по его крышке толстым пальцем, ехидно спрашивает:

– Сокровища везете, ваше бывшее сиятельство? А не положено.

Оболенский брезгливо отводит его руку, отворачивается и сухо роняет:

– Сокровища... Это мне всего дороже.

Урядник хмурится, скрывая интерес, расправляет усы и толкает ямщика в спину ножнами сабли:

– Пошел, засоня! Погоняй!

Коляска, качнувшись, трогается. Копыта чавкают в мокрой земле. Затихает вдали звон колокольчика...

...Опять станция. Поздний вечер. Все тот же дождь с темного неба. Ветер гнет сбросившие листву деревья, морщит рябые от дождя лужи.

Оболенский что-то пишет у слабого свечного огарка, прислушивается к чему-то в сенях – до него доносятся глухие голоса, покашливание урядника...

– Ты, Сверчок, вместе с Шлеп-Губой сиди в Марьином овраге, у рощи. Услышите звон нашей тройки – готовьтесь. Князя – с коляски долой, а сундучок – моя заботушка.

– Как же! – не соглашается собеседник. – Сундучок вместях делить будем.

– Добудь сначала, – сердится урядник...

Он входит в избу, постукивает пальцем по плечу «задремавшего» у стола ссыльного:

– Давай, бывшее благородие, просыпайся. Дальше поедем.

– Да куда в ночь-то? – притворно зевает князь Сергей. – Я не спешу.

– Я спешу, – отрезает урядник и цепляет саблю. – Мотаешься с вами...

...Темно. Дождь. Чавкают копыта, вязнут колеса. Коляска приближается к чуть видимой в ночи роще. Она тревожно шумит под ветром.

Небольшой ручеек, густо заросший кустарником. Дробный деревянный мостик над оврагом.

И откуда ни возьмись – на дороге две грозные темные фигуры: одна громадная, другая щупленькая. И окрик:

– Стой!

Один ухватил мощной рукой под уздцы коренника – лошади стали, ямщик свалился с козел и исчез в кустах – только хруст пошел! Второй подбежал к коляске:

– Слазь, барин! Приехали, шлеп-губа. Дале пешим пойдешь! – И пригрозил сверкнувшим в ночи кинжалом.

– Ах ты, христопродавец! – воскликнул князь. – Боевого гусара ножиком стращать? Да я тебе оба уха оторву.

И, чуть привстав с сиденья, врезал носком сапога точно в подбородок разбойнику. Тот, всплеснув руками и выронив кинжал, опрокинулся на спину в дорожную грязь. Одновременно с этим князь выхватил у урядника саблю и, соскочив с коляски, бросился на второго. Тот резко выбросил вперед руку, и навстречу князю вспыхнул и прогремел пистолетный выстрел.

Князь уклонился от пули и взмахнул саблей. Разбойник бросился бежать, скользя и размахивая руками, вопя от страха.

Оболенский вернулся к коляске и увидел, как по дороге обратно к городу изо всех сил переваливается толстый урядник, держа под мышкой драгоценный сундучок.

– Каналья! – взревел князь и бросился вдогон жулику.

Он быстро нагнал урядника и взмахнул саблей, зацепив его толстый бок. Урядник заорал, выронил сундучок и плюхнулся в грязь, закрывая ладонями затылок.

Оболенский подобрал сундучок, убедился, что запор его цел, и пинком поднял урядника на ноги.

Нашел и ямщика – он все это время сидел, дрожа, в кустах и видел всю схватку. Его показания во многом облегчили судьбу князя, которого обвинили было в нападении на представителя власти и нанесении оному увечья.

Князя отправили в Дубровники, под надзор дальнего родственника, графа Шувалова, человека, известного своей хитрой и жестокой натурой.

По прибытии князя губернатор принял у себя графа Шувалова и имел с ним тайную беседу.

– Этот молодой человек, – говорил губернатор, посмеиваясь и прохаживаясь по кабинету, – вверенный вам в попечение, несомненно, под благотворным влиянием вашего сиятельства изменит свое поведение в сторону благонамеренного и достойным образом жизни загладит тот вред, каковой нанес Отечеству, встав в ряды постыдных мятежников. Не так ли? – все посмеиваясь, он остановился напротив графа.

– Ваше высокопревосходительство, – лукаво ответствовал граф, правильно поняв насмешку в словах губернатора, – порченый конь вновь на дорогу не станет. Однако...

– Однако, – перебил его губернатор, – ваше сиятельство сделает все необходимые меры к его излечению. Особенно к тому, чтобы извлечь у поднадзорного все крамольные бумаги. Оные, как нам известно, находятся при нем и представляют собой опасность для государства и беспокойство для государя. К тому же нам известно, что друзья князя и его сообщники на воле собрали некоторые средства, готовые употребить оные для устройства побегов ссыльным и их проживания впоследствии за границами империи. – Губернатор помолчал, чтобы придать особый вес дальнейшим словам: – Бумаги оные должны быть представлены нам. А драгоценности и золото... оставьте себе, граф, в качестве нашей признательности. – Он поклонился, давая понять, что беседа их исчерпана. И добавил в спину графа, когда тот уже был в дверях: – А ежели выйдет вдруг оказия, что и сам князь исчезнет в неизвестности, то по нему, как нам ведомо, никто не заплачет, не так ли?

Граф обернулся, взглянул губернатору прямо в глаза и отвечал:

– Не заплачет, ваше высокопревосходительство. – И вышел вон из кабинета...

...Князя поселили во флигеле, в угловых комнатах. Долгое время считалось, что граф отечески утешил молодого ссыльного и принял в нем участие. Но, видимо, это было не совсем так. Одному из друзей князь писал, что опасается за свою жизнь и принужден запираться на ночь, чувствуя постоянный взгляд за спиной...

– Остальное вы знаете: князь бесследно исчез бурной и темной ночью. На вопросы граф отвечал пожатием плеч и гримасою, что ничего не знает и не хочет знать. Молодая графиня плакала и долго была больна. И говорили еще, что граф был чем-то разочарован, что затеял в неурочное время ремонт дома, даже стены кое-где по его указанию проламывали...

– Очаровательная история, голубчик, – в тоне рассказа на старинный манер подхватил вредный Миха, поднеся к глазам лорнет в перламутровой оправе. – Однозначно. – Он отложил лорнет, повертел в руках пистолет Оболенского, прицеливаясь по сторонам и цокая языком. – Вызвал бы князь этого графина на дуэль и вкатил бы ему в лоб пулю из своего пистолета.